двадцать

Не по любви — просто так сложилось. Андрей был надёжный, обеспеченный, с квартирой и машиной. Мама тогда сказала: — Дочь, любовь — это сказки. А жизнь — это быт. Он хороший человек. Чего тебе ещё надо? И Марина согласилась. Не потому что глупая была, а потому что устала спорить. Да и двадцать три года — это ведь уже не девочка. Подруги замужем, у кого-то дети. А она всё одна. Свадьба была скромная. Родители Андрея смотрели на Марину с плохо скрываемым одобрением — тихая, послушная, не выскочка. То, что надо. Первый год прошёл нормально. Марина честно старалась. Дом держала в чистоте, готовила, стирала. Андрей приходил с работы, ужинал, смотрел телевизор. Иногда они разговаривали. Чаще — молчали. И Марина думала, что так, наверное, у всех. Просто в кино показывают одно, а в жизни — другое. Когда родился Илья, она надеялась, что что-то изменится. Что появится смысл, радость, что-то настоящее. И радость появилась — когда она смотрела на сына. Но рядом с Андреем становилось только хуже. Как будто ребёнок обнажил то, что она старательно прятала даже от себя. Не было ненависти. Было что-то другое — глухое, тяжёлое. Как будто её заставляют жить чужой жизнью, носить чужую одежду, дышать чужим воздухом. И с каждым днём это чувство росло. Илье исполнился год, когда Марина решилась. — Андрей, нам надо поговорить. Он оторвался от телевизора и посмотрел на неё без особого интереса. — Что случилось? — Я так больше не могу. — В смысле? — Я хочу развестись. Андрей помолчал. Потом выключил телевизор и повернулся к ней. — Это шутка такая? — Нет. Я уважаю тебя, ты хороший отец. Но я не люблю тебя. И не любила никогда. Давай разойдёмся нормально. Ты будешь видеть Илью, я выйду на работу... — Подожди. — Андрей поднял руку. — Ты хочешь сказать, что все эти годы ты притворялась? — Я не притворялась. Я старалась. — И что изменилось? — Ничего. Просто я больше не могу. Она думала, что он поймёт. Или хотя бы попытается понять. Но Андрей смотрел на неё так, будто видел впервые. — Значит так. — Голос его стал другим. Жёстким, незнакомым. — Ты жила в моей квартире, ела мою еду, рожала на мои деньги. А теперь решила, что можешь просто встать и уйти? — Андрей, я не прошу ничего. Ни квартиры, ни денег. Только Илью. — Илью? — Он усмехнулся. — Это мой сын. Он останется здесь. — Ты не можешь... — Могу. И сделаю. Ты кто такая? Никто. Ни работы, ни жилья, ни копейки за душой. Какой суд отдаст тебе ребёнка? Марина молчала. Она знала, что он прав. По документам всё принадлежало ему. Квартира, машина, счета. Она была просто женой. Приложением. — У тебя два варианта, — продолжал Андрей. — Либо ты уходишь сама. Тихо, без скандалов. Либо я устрою такое, что ты пожалеешь, что вообще рот открыла. И поверь, Илья не увидит ничего хорошего. — Ты мне угрожаешь? — Я тебе объясняю, как будет. Она ушла на следующий день. С одной сумкой, в которой лежали документы и немного одежды. Илья спал, когда она в последний раз зашла в детскую. Постояла у кроватки, посмотрела на сына. Хотела что-то сказать, но горло перехватило. Только наклонилась, поцеловала тёплую макушку и вышла. Андрей стоял у двери, сложив руки на груди. — Правильное решение. Марина не ответила. Просто прошла мимо и закрыла за собой дверь. *** Бабушкин домик у реки пустовал уже лет десять. Бабушка умерла, когда Марине было пятнадцать, а родители так и не собрались ни продать его, ни привести в порядок. Он стоял на отшибе, в трёх километрах от ближайшей деревни. Покосившийся забор, заросший сад, река в двадцати шагах. Марина приехала туда в конце осени. Крыша текла, печка дымила, в углах жили мыши. Она топила печь сырыми дровами, спала под тремя одеялами, плакала по ночам. А утром вставала и делала то, что нужно — латала крышу, чинила забор, копала огород. Первую зиму она думала, что не переживёт. Не от холода — от пустоты. Каждый день был как предыдущий. Просыпалась, работала, ложилась спать. Иногда ходила в деревню за продуктами. Люди смотрели с любопытством, но не лезли с расспросами. Она была им чужая, а чужих здесь не трогали. Весной стало легче. Зацвела яблоня, которую сажала ещё бабушка. Река разлилась, потом вошла в берега. Марина посадила картошку, помидоры, огурцы. Завела кур. Жизнь потихоньку налаживалась — если можно назвать жизнью то, что она делала. Она не пыталась вернуть Илью. Не звонила, не писала. Знала, что бесполезно. Андрей своего не отдаст. А ей нечего предложить — ни денег на адвокатов, ни связей, ни сил воевать. Только эта развалюха у реки и огород. Годы шли. Марина постарела, поседела, ссутулилась. Научилась жить одна. Разговаривала с курами, с рекой, с яблоней. Иногда, когда совсем накатывало, доставала единственную фотографию Ильи — ту, что успела взять из альбома. Смотрела на неё, потом убирала. Плакать разучилась давно. *** Катер перевернулся в июне, когда Марине было пятьдесят четыре. Она возилась в огороде, когда услышала крик. Выпрямилась, посмотрела на реку. Увидела человека в воде, барахтающегося возле перевёрнутой лодки. Бежать к реке было недалеко. Марина схватила верёвку, которой привязывала козу, и побежала. Человек уже почти не держался на воде — видно, ударился обо что-то, когда падал. — Держись! — крикнула она и бросила верёвку. Он схватился. Она тянула, упираясь ногами в илистый берег. Тянула, пока не вытащила его на траву. Парень был молодой — лет тридцать, не больше. Городской, сразу видно. Одежда дорогая, часы на руке блестят. Без сознания, но дышит. На виске ссадина, кровь. Марина дотащила его до дома. Уложила на кровать, обработала рану, укрыла одеялом. Села рядом и стала ждать. Он очнулся к вечеру. Открыл глаза, огляделся, попытался встать. — Лежи, — сказала Марина. — Головой ударился. Сотрясение, может быть. — Где я? — У меня дома. Ты с катера упал. Я тебя вытащила. Парень помолчал, разглядывая низкий потолок, старые обои, печку в углу. — Спасибо. — Не за что. Чай будешь? — Буду. Она заварила чай, нарезала хлеба. Он ел жадно, видно проголодался. Марина смотрела на него и думала, что давно уже не было у неё гостей. Да и не гость он — так, случайный человек. Оклемается…закрыть